Роман Литван. МЕЖДУ БОЛЬЮ И ВЕРОЙ
(Роман)
Глава пятнадцатая
Через несколько дней к нему подошел Томашевич и попросил выйти из комнаты — для секретного разговора.
— Вы бледны.
— Да. Я вынужден был проголодать, — ответил Юра сухо и резко. Боль и напряжение в груди значительно ослабли, но он заметно похудел, и движения у него сделались резкие, порывистые, и разговор его стал быстрый, сухой, как будто через силу.
С Борисом Михайловичем тоже произошла перемена. Это был у них первый разговор после размолвки, и Юра с доброжелательным интересом смотрел на него, все-таки старик заслуживал снисхождения.
«Я знал, с чего он начнет», подумал Юра, когда услышал:
— Вера Бакланова... мне объяснила, что вы совершенно в стороне от действий нашего уважаемого начальника. Я приношу свои извинения, я был неправ.
— Ну, что вы, Борис Михайлович, я давно забыл.
— Зато я не забыл! Только потому, что он сделался, видите ли, другом директора, он может творить свои черные дела.
— Вы об этом...
— Да, я об этом! Самое презренное качество человеческое какое?.. Неблагодарность... Да! Леня не имел права так со мною поступать, будь он человеком. Он должен был, в первую очередь, прийти ко мне и спросить: чего ты хочешь? Да! И сделать, как я хочу.
— Конечно, он... и я — все мы вам обязаны...
— Никто мне ничем не обязан! Я не о том!.. Он еще сопляк, чтобы становиться передо мной в позу начальника. Ну, скажите, кем нужно быть, чтобы наступить ногами на старого человека и топтать его? Я никогда не понимал таких людей, которые могут принимать начальственный тон, конфликтовать и убивать человека много старше их, к которому они вчера приходили за советом и помощью. И — много ли, мало ― я что-то сделал ему? Кем нужно быть!..
— Жуковым, — сказал Юра.
— Да. — Томашевич рассмеялся. — Да, вы правы. Ну его в баню! Достаточно о нем, он не заслуживает столько внимания.
Старик улыбался легко и беззаботно, с ним, кажется, стало легче общаться: казалось, морщины разгладились на его лице, он примирился с поруганным честолюбием своим, махнул рукой на амбиции ― навсегда, навечно, и он никуда не спешил.
Юра ждал, что он скажет дальше: упоминание Веры должно было иметь продолжение.
— Уважаю истинно философский, мудрый подход, — сказал Юра. — Как ваше самочувствие, Борис Михайлович?
— Отлично! Как вы говорите? Гори оно все голубым пламенем — я принял на вооружение. — Он опять рассмеялся. — Мне нравится. Я считаю, что живая собака лучше дохлого льва ― вы не станете возражать? Я, старый дурак, наконец-то дозрел до понимания нынешних двадцатилетних! Большой прогресс, не правда ли? Буду воспитывать внуков — это важнее десятка научных монографий, как сказал один старый, хороший доктор еще моему отцу, когда тот ослеп. Конечно, он был прав. Наука все равно не остановится. И что может быть важнее в жизни, чем воспитание маленьких человечков? Так зачем же рваться, пробивать лбом стену? ― что совсем ни к чему...
Он был искренне весел.
«Ну, нет, Томашевич, вы не из той глины слеплены», ― подумал Юра. Старик был хитрый и дальновидный, настоящий гроссмейстер интриги, он что-то предвидел или знал утешительное для себя.
«А я, подумал Юра, буду воспитывать внуков? Детей моих нет у меня».
Последняя мысль переменила ход его мыслей. Он не заметил, как нахмурился его лоб. Чтобы сбросить с себя угрюмую безрадостность, он спросил с нервическим подъемом:
— Борис Михайлович, как бы вы отнеслись к человеку... к женщине, если она... любит вас, но... Она мечется. А вы, в общем, уже не восемнадцать лет... да, и не двадцать пять ― и вам все это страшно мешает какой-то вашей основной деятельности. Ее появление вносит в вашу жизнь и душу давно забытый разлад... вот это чувство, желание разгуляться, несмотря на болезни и не те уже физические силы, забыть, что ты больной и старый. Разгуляться, как в молодости, и посредством этого взбодриться, улететь в сферы бездумной беззаботности. Полностью отключиться на два часа от реального и забыть напрочь о завтрашнем упадке, бессилии, о длительной расплате, которая последует за эти два часа счастья... Вопрос чисто научно-исследовательский.
— Разумеется. Разумеется... Я думаю, — сказал Томашевич, — женщина всегда должна нести в себе сдерживающее начало. От этого зависит чистота и порядок всей жизни. Потому что мужчина — это животное начало, напор, натиск, пробивная сила — как хотите. Неуправляемость. Сдержанность женщины привносит разум.
— А если этого нет?
— На это не может быть готового ответа. У меня никогда не было легких связей: я не умел. У меня были только серьезные, сверх-серьезные отношения с женщинами.
— Да, вы очень чистый человек.
— Ну, хорошо, — сказал Томашевич. — Что мы будем делать с Верой Баклановой?
— С Гудилиной.
— Да.
— Я для нее имею единственный и самый хороший, самый подходящий совет, ― сказал Юра. ― Ее дочке исполнилось десять лет. Вера — молодая еще женщина. Пусть рожает второго ребенка.
— Да, да. — Томашевич весело посмотрел на Юру. — Но, понимаете, есть женщины, которым мало занятия хозяйством. У них другие мозги.
— Пускай скажет, что я могу сделать, и я сделаю.
— Это мужской разговор. Молодец! Я ей передам, но... впрочем, вы можете сказать сами.
— С удовольствием. — Юра поискал слова, не обидные для нее и понятные для Томашевича: крайне ему не хотелось первому сделать шаг навстречу обидчице, а главная неприятность заключена была в том, что примирение вновь обрекало его на контакты с Верой. ― Вы возьмете на себя труд сообщить ей, что я не обижен и рад буду видеть ее?
— Только что вы говорили... разлад, разгуляться с женщиной... Вы говорили о Вере?
— Нет, нет! Я же сказал: это были просто размышления. Фантазии на тему... ― Он вспыхнул. Бестактность Томашевича была неожиданной.
— Вера Бакланова — на редкость интересная женщина... Ее жалко. У нее больные нервы. И, видимо, она страдает в замужестве, потому что ее муж...
— Прекрасный человек.
— ...не того уровня, что она. Мужчина, которого не уважает любимая женщина, не имеет права голоса, он должен либо набраться мужества и скромно удалиться, либо помалкивать.
— А в таком случае, скажите, пожалуйста, ― с издевательской интонацией произнес Юра, заподозрив, что старик посвящен Верой в ее семейные дела, — можно ли уважать женщину, живущую с мужем, которого она не уважает? Очень хорошо берет все от мужа, пользуется им, прячется за его спину и не уважает его?
— Не надо ее осуждать, — сказал старик проникновенно. — Она — незаурядная женщина, а все незаурядные личности не подлежат всеобщим меркам. Если она когда-нибудь вас полюбит, берегите ее.
— Да минует меня чаша сия.
Томашевич посмотрел на него неодобрительно, так вначале расценил Юра его взгляд, но затем он подумал, что взгляд был с оттенком глубокой, стариковской, мстительной зависти.
Юра вспомнил, как опасно поддаваться на провокации Веры. Теперь же они хотели стравить его с Катиным, доктором наук, за семь или восемь лет в институте не имеющим ни одной научной разработки, если не считать формального соавторства, в качестве начальника отдела, с своими подчиненными в научных отчетах и публикациях. Он погубил не одного своего противника, заставляя уходить людей из института, доставая их на новой работе, где бы они ни были, нагромождая неприятности, портя им жизнь. Это была зловещая, опасная фигура: предыдущий директор был смещен его стараниями. И Томашевич, а затем Вера, когда появилась, требовали от Юры, чтобы он открыто выступил на Совете в ее защиту, но обязательно после выступления Катина.
— Именно вы должны это сделать, — сказал Томашевич.
Юра молчал подавленно. Его, против воли, толкали в суету, которая угрожала его ДЕЛУ.
Он подумал, Веру грех бросить в беде. Но с ее характером и манерой поведения, возможно, она это заслужила: злость, злое проникновение в дела, ее не касающиеся, злая воля, наперекор рассудку и женскому смирению, завели ее в джунгли вражды со злобным негодяем; они отчасти стоили друг друга, может быть, поэтому судьба столкнула их. Что заставило ее и каким образом она сумела сделаться врагом Катина, она не могла уже вспомнить. Впрочем, Катин приобретал себе противников с удивительной скоростью, словно это было его хобби — от скуки, от незанятости настоящим делом ― он ничего не создавал, не творил положительного, а мозги его не могли оставаться в бездействии.
«С какой стати из-за этой чертовой бабы я должен лишиться спокойной жизни и сам устроить себе кошмарное будущее? Не хочу!»
— Эгоист!.. эгоист!.. — кричала она в ответ на его объяснения, но тут же усмиряла свой гнев: в первое время после ссоры она старалась сохранять контроль над своей реакцией. Юра ни в коем случае не посвящал ее во все свои мысли, многое смягчая, а многое вообще оставляя при себе. Он ей посоветовал родить второго ребенка. Глаза ее вспыхнули, но через секунду она расслабленно и спокойно улыбнулась: ― Я думала об этом. Действительно, плюнуть на все... это было бы выходом для меня. Господи, не знать ни этого Катина, ни этого подонка Жукова!.. Но, Юра, я все равно не обрету спокойствия, если мое положение останется неопределенным.
— Чудачка. Если ты забеременеешь, они тебя не смогут уволить. В любой должности, но ты останешься на работе. Какая тебе разница? А что будет через два года — еще дожить надо. Или шах помрет, или ишак сдохнет.
На Совете Юра, не предупредив Жукова, попросил слова, хотя никогда в продолжение многих лет он не выступал на Совете и, брезгуя пустословной говорильней, при малейшей возможности совсем не посещал его, он не выносил утомительного многочасового сидения. Присутствующие, пробужденные от дремы резкими нападками Катина, окончательно проснулись и оживились, когда Юра, не ограничиваясь защитой Веры, положительной характеристикой, очень зло затронул критические выпады Катина: псевдокритика, фальшивая подмена, демагогия, такие были произнесены слова. Начав говорить, он полностью пренебрег последствиями. Он увлекся и говорил легко и уверенно. Наградой ему были злобные взгляды Катина, злобное шипение Жукова в перерыве и в закутке на лестничной площадке восторженный лепет Веры о том, что он молодец, Человек с большой буквы и она никогда не забудет. Однако, ее радость вскоре сменилась черною злостью: результаты голосования оказались против нее. Она была в таком горе, что, имей она под рукой пистолет, она бы застрелила Катина и Жукова, и без разбора большую часть членов Совета. Ругань и проклятия вырывались сквозь ее тонкие, бледные, крепко сжатые губы. Юра бежал от нее, не вынося ее злости, которая захлестывала его, вызывая физическое удушье.
Забирая вещи у себя в комнате, он еще раз услышал недобрые предсказания Жукова.
Но он постарался выбросить все из головы, слишком много суеты и посторонних помех свалилось на него в короткое время из-за Веры.
— Что же теперь?!.. Я теперь отчислена с сегодняшнего дня? Я совсем не на должности... ни на какой!..
Ее восклицания продолжали звучать в ушах. Юра старался и не мог отделаться от них, так велико было горе человека. Он убеждал себя, что она не пропадет, что это не смертельно. Он стал перебирать возможные варианты, куда ей устроиться на работу, люди ее уровня требовались всюду. Единственно, что могло повредить ей, ее собственные эмоции.
Она взяла больничный со следующего дня. У нее оказалась ангина.
— В такую жару! — Он говорил с подъемом, бодро, чтобы поднять ей настроение. — Ну, ты даешь, Верка!.. Выбрось все из головы, не думай. Поправляйся. Когда сможешь, поезжай в ВИНИТИ, я тебе назову, к кому... Я поговорю, все выясню. Они тебя возьмут, и ты будешь счастлива. Понял?
— Я не знаю. Мне сейчас не до этого. Спасибо, — вялым тоном ответила Вера.
Катин не поздоровался с Юрой при встрече. Юра отвернулся, будто не заметил, и мысленно плюнул ему вслед.
Через две недели Вера еще продолжала болеть.
Сидя за своим столом, Юра увидел, как вбежал в комнату Катин, стремительно прошел к Жукову за перегородку, и тут же они вдвоем вышли из комнаты. Быстро сказанные Катиным слова, когда он тащил Жукова из его кабинета, и возгласы Жукова слились в сплошное тарахтенье с отдельными петушиными коленцами, выражающими возмущение, чрезвычайное удивление, негодование; что-то такое случилось, неприятное для Катина и Жукова, что требовало немедленного разговора с директором.
Войдя к директору, они застали там Кудрявцеву, ио начальника Веры Гудилиной. Но и они, и директор стали кричать разом друг на друга, не стесняясь ее присутствием, словно она была неживой предмет или пустое место.
— Ты зачем это сделал! Так недальновидно и необдуманно сделал!.. Вот полюбуйтесь! — заорал Катин, поворачивая бороденку свою вместе с лицом то к директору, то к Жукову. — Ты на свою шею это делаешь! Ты локти будешь кусать!.. Ты не имеешь права менять свое собственное решение! — истерически взвизгнул он, задыхаясь от негодования.
— А ты подумал своей головой, куда ты тянешь! ― крикнул директор, побежал от Катина по кабинету и сел за свой стол.
— Воронин, я тебя предупреждаю, — сказал Катин, — ноги моей у тебя не будет! Или я, или она! Я эту с-с... извиняюсь — скотину не хочу терпеть здесь!
— Ты кто в институте? Ты директор — или я? — Воронин обливался потом в костюме, белой накрахмаленной сорочке и галстуке; в три часа дня передали по радио, что в Москве тридцать два градуса. ― Из отдела ЦК позвонили!.. ЦК, ― торжественно повторил он и платком вытер пот с лица и шеи. Он нарочито солидно и хрипло, подчеркивая свое мирное желание сбавить тон, сказал: — Катин, не мути воду. Я тебе шел навстречу, когда мог, хотя ты, может быть, совсем неправ. Но я не вникал. Ты просил — я мог — и делал. А сейчас не могу!.. Не могу! Вот, — провел он краем ладони по горлу. ― ЦК...
Он с опаской посмотрел на профессора Катина, который ему нужен был, благодаря его связям, для докторской диссертации.
Катин подошел к нему и с спокойным видом сел в кресло рядом со столом, положил руки на подлокотники, блаженно вытянул ноги по ковру и откинулся на спинку кресла. Он себя чувствовал великолепно в хлопчатобумажной безрукавке с расстегнутым воротом и в джинсах, таких старых и потертых, и не каких-нибудь фирменных, а самых наидешевейших, какие одевают на работу дорожные, строительные, слесарно-токарные работяги, его тощая шея и худое в морщинах лицо, вся маленькая, щуплая фигурка вызывали брезгливое ощущение чего-то недоброго, чуждого, желание избежать, отдалиться от него. Иногда бывают исключения, когда природа внешнюю форму создает в полном соответствии с внутренним содержанием, глаза, эти окна души человека, отражают ясно и недвусмысленно гармонию (или дисгармонию, степень дисгармонии) духа, а картина лица становится наглядным отображением всех страстей и желаний, и пороков за всю земную историю данного индивидуума. Вот так и Катин, доктор наук, профессор, с его уродливой бородой, окрашенной клочками седых, серых и коричневых волос, непредубежденному наблюдателю должен был показаться типичным Бармалеем. Он сказал спокойно, но с напористой, упрямой злостью:
— Ты же сам... сам так решил... не нужна Гудилина... Всего лишь, можно сказать, три дня назад!..
— Месяц прошел...
— Нет, три дня!
— Ну, и что? — сказал Воронин. — Я ошибался. А теперь я понял свою ошибку.
Маленькая фигурка дернулась в кресле, всплеснула руками и с изумлением оглянулась, призывая в свидетели Жукова и Кудрявцеву.
— Он понял свою ошибку!.. Боже! и потолок не обрушивается на нас! И пол под нами не проваливается!.. Есть справедливость на Земле?! Ты хочешь вот этого человека сместить с его поста, человека способного и достойного, а...
— Я с удовольствием... — хотела сказать Кудрявцева, но Катин перебил ее:
— ... какую-то бездарь поставить на ее место!.. Не будет этого!
— Катин, смирись!
— Я тебе заявляю: я этого не допущу! Я не допущу Гудилину в институт! Это противозаконно. Совет не утвердил ее старшим научным сотрудником. Ее нет. Всё! Нет ее, пустой звук, мокрое место высохло, звездочка погасла!.. Всё! Ты меня не зли, Воронин. Я ее ненавижу!
— Я приказал назначить Гудилину ио начальника отдела. С Кудрявцевой обсудили...
— Какая Кудрявцева!.. С тетей Дашей еще обсуди, уборщицей нашей... Мы в Совете тебя не поддержим.
— Это — бунт.
— Да, бунт, — с гордостью подтвердил Катин и рассмеялся. — Бунт на пиратском судне.
— Я директор или не директор?.. Я директор или не директор? ― жалобно повторил Воронин.
— Директор. Директор... Отмени приказ, и я буду твой лучший друг, я все для тебя сделаю.
— Не могу...
— Ну, смотри, не пожалей.
Не успела Вера выйти на работу после болезни, ей позвонил Рыков из министерства и попросил приехать.
— У вас сохранился текст Положения?
— Конечно, конечно, — взволнованно и радостно подтвердила Вера.
— Вам нетрудно захватить его с собой?.. Тогда привозите: назрела необходимость вернуться к нему. — Плечистый Рыков, усмиряя жесткие басовые ноты, ронял в трубку бережные и ласковые слова. ― Приезжайте. Я очень рад, что вы разработали для полиграфии такое ценное предложение. И что, наконец, все так благополучно разрешилось для вас. Это хорошо! ― Он был сама приветливость и обаяние при встрече с Верой, старался как будто быть меньше ростом, слушал и смотрел ей в рот, интересуясь, чем, как и в какие сроки он может помочь полезному делу, поучаствовать. Он изображал из себя подчиненного работника и чуть ли не влюбленного мужчину, и умудрялся оставаться солидной, непробиваемо важной личностью. Он развел руками: ― Я очень рад... очень рад!.. Извините, тогда... месяц назад получилось недоразумение. Ну, что тут сделаешь: может быть, я не понял, а может быть...
— Ну, конечно, это я не сумела рассказать по-человечески... Одну меня надо винить. Проклятая женская вздорность! — Она была так счастлива, что, потешаясь в душе над Рыковым, по-доброму и без издевки смотрела на его дипломатическую изворотливость.
Директор, воспользовавшись своим правом, отменил решение Совета, на котором забаллотировали Гудилину. Он сделал это несмотря на то, что Катин по злобе мог помешать его докторской защите; но гнев высшего руководства был страшнее. И не только с защитой, собственно в директорстве Катин мог ему сильно повредить, если бы в министерстве, в результате многих упущений при сдаче работ его отдела и заносчивого, амбициозного, склочного поведения, не накопилось решительное недовольство Катиным, причем, в таких размерах, что всякий раз при завершении квартала и года из-за Катина оказывалось под угрозой выполнение плана всего института. Руководство министерства пришло к выводу, что Катин не справляется в должности начальника отдела, начали подумывать о том, чтобы избавиться от него. Ему было все известно и, конечно, он на все плевал, но его внимание, по счастью для Воронина, было целиком отвлечено завязавшейся ссорой с министерством.
— Вот такой это мерзкий характер, что на себя самого, в итоге, обращает свою мерзость, — сказал Томашевич Юре. — Точно так же великие хитрецы кончают всегда тем, что перехитривают сами себя. В этом есть какая-то закономерность жизни: за мою жизнь я много раз наблюдал подобное... возмездие судьбы — так?..
Юра был доволен и счастлив не меньше Веры. Она почти перестала докучать ему разговорами, она была занята работой. Отношения с Жуковым у него были внешне нормальные, тот был озабочен собственным положением, ибо волна перемен, идущая из министерства, неизвестно какие неожиданности готовила руководящему составу института. Жуков видел, что Софронов, флюгер, прекрасно, весело, обаятельно улыбаясь Катину, до минимума сократил общение с ним. Начав встречаться с Гудилиной на оперативках и в отделах координации и плановом, ― Жуков стал здороваться с ней и перекидывался небрежно несколькими словами как встарь.
Юра все это видел, иронически усмехался, и сам старался то Жукову, то Вере или Томашевичу внедрить подходящие мысли для упрочения спокойной обстановки.
Его заботили дела личного плана — дети, Вика; она снова вернулась, и опять дома сделалась неустроенность, нервная атмосфера. Его попытка наладить отношения с младшим сыном Женькой дала обострение язвы двенадцатиперстной кишки, других достижений пока не было. Дочь Вика не хотела его знать, и подарок, который он подготовил к ее двадцатилетию, остался без пользы. Август и сентябрь прошли в сплошной нервотрепке, он не мог заниматься основным творчеством. Давно у него не было столь несчастливого времени, когда он вынужден был проводить его не так, как хотел, а то, что хотел делать, не делал. Ему казалось, что он сходит с ума ― его мир рушился. Вика рассказала о посещении дяди Сережи в доме для престарелых, куда она ездила вместе с Верой и Андреем. Юре и раньше приходили мысли о завершении жизнедеятельности, он планировал, где и как можно сохранить для будущего свои произведения: опубликовать их в данный момент не представлялось возможным. После рассказа Вики он потерял окончательно способность творить, создавать образы; постоянно он был занят размышлениями о своем ДЕЛЕ, которому грозила опасность. «Умру, и на другой день все это окажется на помойке. Это — хлам, ненужный, обуза для безразличных людей. Наследники? у меня нет наследников, родных по духу нет». Была Вика, но как часто хотелось потеряться от нее!
________________________________________________________
© Роман Литван 1989―2001 и 2004
Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей
и с обязательной ссылкой на автора.